Максим СЕМЕЛЯК
"Афиша",
№ 31 (198), 9 апреля 2007 г.
Группа «Аукцыон» выпускает альбом «Девушки поют» – первый с новыми песнями за 13 лет. «Афиша» задала Леониду Федорову несколько важных вопросов
– Знаешь, что меня больше всего удивило в пластинке? То, как играют Рибо и Медески (Марк Рибо и Джон Медески, нью-йоркские музыканты, приглашенные для записи пластинки. – Прим. ред.). Они играют почти вульгарно – раскаты клавиш, сочные гитарки на грани фола. В «Аукцыоне» такого бы себе просто никогда не позволили, ведь так?
– Я так понимаю, что мы просто боимся этого, поскольку не имеем того музыкального – да и ментального – опыта, который есть у Медески и Рибо. В альбоме все, по сути, примитивное – это может сделать любой. Но мы бы никогда не додумались до такого: не потому что мы хуже, а просто потому, что нам это стыдно. А это люди настолько свободные как музыканты … Они просто так играют. И это придает смелости. На мой взгляд, самое гениальное, что они сыграли, – это «Ждать». Это попадание в ноль. Единственная, я бы сказал, нетеатральная вещь на пластинке.
– Но ведь определенная театральность была свойственна «Аукцыону» с рождения.
– Я вообще дико не люблю театральность, но ее в «Аукцыоне» полно, и в этом альбоме тоже, к сожалению. Мне кажется, это такой способ убежать. В свое время Озерский сказал, что «Аукцыон» – единственная группа, которая умудряется играть похоронный марш весело. Вот это оно и есть. Это присуще даже Баху – театральность. Я все силы прикладываю, чтобы уйти от нее, и все равно делаю вещи театральные. Потому что вся нетеатральная музыка отдает скукой, а это еще хуже. Хотя сейчас я бы сказал, что эти песни – они уже скорее киношные. Я сделал дико простые по структуре вещи. Они элементарные даже на уровне «Аукцыона» восьмидесятых – проще некуда. Там два аккорда максимум. Поэтому, когда я играл Рибо и Медески эти вещи, они так офигели, что есть еще, оказывается, какие-то размеры нестандартные и ноты, которые вроде быстро играются, но их так сразу и не выучить. Им это дико понравилось, для них это вроде стресса было – как с чистого листа все начать. Мне всегда казалось, что сложные вещи нужно уметь играть просто.
– Как эта пластинка соотносится с аукцыоновской дискографией?
– Я ее не то чтобы вынашивал, я просто ее ждал. Я как бы провоцировал ситуацию долгие годы. Согласись, что все наши ранние пластинки были очень выверены. Особенно «Бодун». Для меня именно «Бодун» самый важный, не «Птица» никакая. Он олицетворял крах сложившейся внутри меня системы. Потому что одновременно появился Хвост и мы записали «Чайник вина», который тогда мне казался абсолютно бессистемным, хотя сейчас я понимаю, что был Хвост и была система «Хвост», которой мы каким-то образом соответствовали. Главное – что я вообще понял, что есть другие системы. В какой-то момент до меня дошло, что ты можешь быть вне цели и в то же время быть внутри этой цели, – именно так мы с Хвостом играли. Это на самом деле намного кайфовей, чем когда ты всех в эту цель увлекаешь, как бы принудительно слегка. И «Аукцыон» был именно такой историей. А новая пластинка – она не такая. Цель есть, но никто в нее специально не вовлечен. Вместо Рибо, вместо любого из нас, вместо меня мог быть кто угодно, а музыка бы осталась. Удивительная вещь – меня эта мысль пробила в тот момент, когда я записывал «Лиловый день», используя совершенно любую музыку. «Чайник вина» мы сделали за три дня, для меня он был чудом, а мне кажется, что чудо и есть самое важное в искусстве.
– Но на чудо сложно всякий раз полагаться.
– Зато чудо можно провоцировать. И вот этим я и пытаюсь заниматься. Провоцирование чуда, которое будет происходить помимо тебя, помимо воли. Пушкин говорил, что «есть покой и воля», а эта пластинка сделана таким образом, что нет ни покоя, ни воли. А пластинка есть. Точнее говоря, и воля есть, и покой есть, но не мы им хозяева. Я знаю, кто я такой, я прекрасно понимаю свои возможности, но при этом каким-то боком выходят вещи, которые самого меня будоражат. Всю жизнь меня учили тому, что искусство – это такой долгий труд, а на самом деле весь труд заключается просто в терпении.
– То есть буквально как в песне «Ждать»?
– Да, само приложение усилий требует расслабления, а не напряжения. Удивительная вещь на самом деле. Твое делание не имеет на самом-то деле ничего общего с твоими намерениями, даже если они востребованы. Твоя безоглядность намного важнее. Вот она действительно может горы ворочать. А от тебя требуется просто терпеть и ждать. Оно само.
– Какова роль собственно аукцыоновских музыкантов в этой записи?
– Я точно знаю, что в «Ауцыоне» есть какие-то вещи, которые выходят за грань эстетики. Все, что мы делаем, – это и не музыка, и не поэзия толком, но при этом сами аукцыонщики, они настолько чистые, что их даже бессмысленно в чем-то обвинять. Они вносят чистоту даже собственным неумением что-то такое сыграть. И эта чистота действует намного сильнее, чем какие-то выверенные вещи. Поэтому пластинка и состоялась. Когда, например, слушаешь последние записи The Beatles – с точки зрения музыки это просто плохо сыграно, но ведь действует офигенно. Абсолютно говорящие вещи. Я не могу это толком уловить, но в этом есть правда. Дело не в красивости, а в истинности. Малежик какой-нибудь делает не хуже вещи, но в точку не попадает. А Леннон попал. Леннон делал гармонически очень банальные вещи, но интонационно их состыковывал так, как никто. Это колоссальное открытие. Он поэт, по сути. Все дело в говорении. Ты никто, зато ты можешь точно сформулировать. Понятно, что это обидно многим музыкантам настоящим, которые вообще сверхнебожители в смысле игры, но того эффекта не достигли. Что до «Аукцыона», то тут я сам дурак: нужно было открывать и открывать этих музыкантов, а я на раннем этапе диктаторски достаточно поступил. Но думаю, я исправлю этот момент. Это как с китайскими инструментами: у этих инструментов уникальное качество – они все говорящие. Они сделаны так, что в состоянии сымитировать человеческий голос, это не как у электроники, которая вся в основном про небывалые звуки. И аукцыонщики – они все на самом деле играют как говорят. Раньше я этого не понимал, только сейчас осознал. Другое дело, что кто-то чего-то не договорил, кто-то чего-то не мог сказать, но они все говорящие. Вот это действительно офигенное качество. Не хочется подчинять всех какой-то глупой идее, которая все равно глупая просто потому, что она – твоя. Не бывает вообще умных идей, не может быть. Главное – чтоб услышать всех. Я думаю, музыка будущего должна быть такая, чтобы любой голос был услышан.
– А ну как американцы не попали бы в твою музыку? Если бы в студии выяснилось, что вместе играть никак не получается?
– В том, что они попадут, я не сомневался ни секунды. Меня больше заботило, чтоб аукцыонщики не испугались. Невозможно было не попасть. Сами песни были настолько … Да нет, они не могли не попасть.
– В чем все-таки главная разница между этой пластинкой и классическим «Аукцыоном»?
– Мне кажется, во всех прошлых пластинках мне прежде всего мешало мое какое-то стремление к изощренности, а сейчас я умудрился убрать мозг. То, что дал нам ХХ век, – это способность к импровизации: такую свободу и в то же время такую ответственность. Ответственность тяжелая, но и кайфовая. Мне кажется, именно ХХ век разрушил все эти представления про великих композиторов, поэтов и вообще про величие. На самом деле нет никакого величия. Все рефлексии на тему незыблемости искусства – это на самом деле придуманные фетиши, рано или поздно этого не будет. Мне кажется, вот это убирание «я», оно очень важное. Какая разница, кто ты и что ты? Пока сам не забоялся, все возможно. Границ нет, если сам их не ставишь. А на самом деле их нет. Мы записали альбом с Рибо и Медески, а с тем же успехом могли бы, я не знаю … с Гитлером. Границ никто не обозначал. А если нет границ, то нет вопросов. И это было бы круто на самом деле. Мы сами их ставим. У Кейджа – молчание на четыре минуты тридцать три секунды – это граница. Мы вот пишем пластинки – тоже граница. Но мы пытаемся ее отодвинуть.
– Ну да, как говорили в одном фильме, я «по крайней мере попытался». А что, по-твоему, безграничное?
– Безграничное – то, что говорил Христос. Возлюби врага, подставь щеку – вот это безгранично, потому что это вещи невозможные. А все, что делают люди … Для меня нет разницы – хай-тек или зубочистки. Какая разница? С этим все равно все понятно.
– А когда ты играешь концерт, это похоже на отмену границ?
– Да нет, не думаю. Бывает вообще рутина дикая.
– Сколько ты, кстати, в жизни сыграл концертов?
– Не знаю, я боюсь считать. Если честно, с одной стороны, я понимаю, что надо играть меньше концертов, с другой – мне ясно, что без этого я просто сам сдохну. Я, попросту говоря, попал. В какой-то момент, по счастью, рутина закончилась. Сейчас концерты бывают лучше, хуже, но они так или иначе в радость.
– А почему рутина закончилась?
– Платить стали больше.
