Александр ГОРБАЧЁВ
«Афиша», 18 декабря 2007 г.
оригинал лежит здесь
Одна колонка покоится на книге «Век Джойса» и фолианте, посвященном Малевичу, другая почему-то на биографии Сергея Есенина авторства Виталия Безрукова. На экране монитора курсор ползет по цветным ступенькам, расставленным в программе Pro Tools. Колонки транслируют звуки: простой, но точный электронный ритм, шершавые партии контрабаса, перебор гитарных струн, шумы, помехи, дрожащий голос. Контрабас принадлежит Владимиру Волкову, голос — Леониду Федорову; звуки — это их новая пластинка «Романсы», на сей раз — на стихи Введенского и Хвостенко. Я не впервые сижу в темной комнате, оторопело гляжу на монитор и пытаюсь зафиксировать в записной книжке какое-нибудь осмысленное впечатление. Федоров и Волков точны как часы: последние три года они неизменно поставляют новый альбом в конце декабря — и каждый раз ключи к нему приходится подбирать заново.
«Тексты — самое важное, что здесь есть», — говорит Федоров. Для человека, слывущего молчуном и отшельником, он вообще очень много говорит. «Я пробовал сюда еще Заболоцкого, Бродского, Пастернака, но с ними не вышло. У них тексты не развиваются, с ними как бы сразу все понятно: вот ты берешь Бродского и уже понимаешь, как дальше все будет двигаться. А у Введенского и Хвоста не так. Они не скучные, они не диктуют ничего, у них тексты сами текут, с языка буквально срываются — вот даже песня «Р.Э.П.», вроде бы проза, но за ней все равно не угнаться, она летит». «Я вообще специально брал самые непевучие тексты, у Хвоста — именно стихи, а не песни». «Все это случайно, как всегда, получилось — сделал одну вещь, а потом подумал, что надо записать альбом вот таких романсов кабацкого буквально толка».
«Рояль был весь открыт, и струны в нем дрожали», «Пьянеет музыка печальных скрипок, мерцанье ламп надменно и легко» — название пластинки ей точно подходит. Собственно, романсы
хоть городские, хоть аристократические) — это ведь, если вдуматься, очень органичный для Федорова жанр; эта чудная игра на разрыв сердца, эта лукавая тоска, этот театрализованный бал-маскарад — их всегда можно было у него разглядеть. Недаром же сольные концерты Федорова так крепко ассоциируются с сетью московских распивочных ОГИ тех времен, когда там просиживали жизнь книгочеи и поэты; недаром же он живьем порой озвучивал своим картавым голосом дворовых «Голубей»
«Я тебя целую, дорогую,/А вчера я целовал другую»). В конце концов, марши гласных и согласных тех текстов, которые Федоров в последнее время берет в оборот, порой странным образом сходятся с «Азохтер махтер абгенах фахтоген ят» Северного.
Надо, впрочем, отдавать себе отчет, что если это кабак — то сродни тому, что изображен у Перова в «Последнем кабаке у заставы», и если это бал — то сродни тому, что выведен у Одоевского в одноименном этюде. На альбоме соседствуют самая страшная и самая светлая песни, которые мне приходилось слышать за последний год
«Танго» — это Введенский; «Свеча» — это Хвостенко). Здесь есть два коротеньких игривых инструментала, есть десятиминутная смертная колыбельная «Галушка», в процессе которой я лично впал в тягостное сонливое оцепенение, — и есть ослепительно-снежный, нежный, сияющий псалом «Рождество» в финале. Здесь дребезжит грубый нервный бит, заставляющий вспомнить давние творения артиста Трики. В «Романсах»
как и всегда у Федорова с Волковым) вообще много чего слышится — хотя семплов тут почти нет, по сравнению с тарабарской вязью их предыдущей пластинки «Красота» альбом звучит очень просторно. Психофолковые шорохи и мороки, звонкий стук металлических молоточков
совсем как в последних альбомах Coil), барочные выверты, камерный джаз. Бесноватое, курехинское совершенно фортепиано.
«Один друг мой, классический музыкант, послушал и спросил: «Чего вы по клавишам колотите?» А я специально так Вовочку записывал — поставил в комнату два микрофона, чтобы все слышно было, как клавиши стучат, как он под нос себе чего-то мурлычет». Слышно действительно все: как пальцы нажимают на кнопки, как кто-то тихонько усмехается себе под нос, как ноготь цепляет струну. Федоровский кухонный — точнее сказать, комнатный — лоу-фай есть, однако, не столько выразительное средство, сколько питательная среда; домашность этой записи не подразумевает некой условной подлинности
которой повсеместно козыряет тот же психофолк); она не означает, но звучит. Мастеря свои песни на восьми квадратных метрах, среди книжных полок, глядя в экран «Макинтоша», Федоров и Волков попадают прямиком в музыкальную макроисторию, где находится место и Баху, и Богу, и черту в ступе.
В 1916 году молодой тогда филолог Жирмунский написал статью «Преодолевшие символизм». Речь там шла совсем о другом и о других — об акмеистах, о Гумилеве с Ахматовой, однако заголовок этого архивного текста, кажется, вполне применим к штудиям Волкова и Федорова. Преодолевая пустую многозначительность намеков и недомолвок, обращаясь к текстам, которые проще пережить, чем пересказать, они, в общем-то, воплощают в звуке извечную мечту обэриутов о равенстве предметов и слов. При прослушивании «Романсов» сложно отделаться от ощущения, что это музыка, которую следует воспринимать не сердцем или умом, но тактильно, на ощупь; в них присутствует не столько естество, сколько вещество языка. Песни здесь — всегда борьба: мелодии мучительно корчатся в бесконечных попытках состояться, слова подгоняют друг друга, парадокс следует за пароксизмом. Притом о сопротивлении материала и речи нет, музыка не соперничает с текстом, напротив, они совокупно, продираясь сквозь слова и вещи, прорезают ткань обыденного языка — и в результате на свет является та самая желанная и сокровенная гармония.
Гумилева с Ахматовой, кстати, Федоров терпеть не может.
